А она давно уже не радуется. Очень давно, кажется, целую вечность.
Вечность эта началась тогда, когда умер отец.
… В тот душный июльский день Лена была дома, лежала у себя в комнате на кровати и слушала какие–то пластинки. Кого же она тогда слушала? Магомаева, кажется… Закрыв глаза, она представляла, как идет по улице и встречает его, он, конечно, в неё сразу влюбляется, зовет с собой, а она смущенно пожимает плечиками… Мечты прервал телефонный звонок. Вот тогда и наступила эта «вечность».
— Ленок, послушай! У меня руки в муке! — кричала дочке из кухни Ирина. Лена послушно встала, подошла к стоящему на полочке в коридоре телефону с блестящим диском и черными цифрами. Полочку делал отец, и телефон он починил недавно… Всё он.
— Алло, — зевая и рассматривая себя в зеркало, сказала Лена в трубку. — Да, это квартира Никитиных. А что вы хотели? Что вы… — Она не договорила, потому что девчонка в отражении вдруг вся как—будто посерела, лицо её перекосилось, рот раскрылся и показались Леночины неровные зубы. — Что вы… Вы… — шептали совершенно белые, бескровные губы. — Вы…
Выскользнула из рук и повисла на проводе–пружинке телефонная трубка, принялась раскачиваться, ударилась о стену. Лена смотрела на неё и не понимала, как теперь, что теперь делать. Отражение в зеркале было страшным, как будто из преисподней. Горе вообще некрасиво, оно уродливо по своей сути, потому как забирает всё то хорошее, что было до него…
— Лена, что там? Что? Тетя Маша звонит? Скажи, я попозже…— высунулась из кухни Ирина. С её рук сыпалась мука. Она была уже и на её щеках, носу, на шее. А потом она, кажется, стала везде — душная, забивающаяся в нос, не дающая дышать мука, белая, как Леночкины губы. Ирина Владимировна услышала хриплый дочкин шёпот, схватилась за живот, медленно, скользя руками по стене и оставляя на них белые полосы от пальцев, зловещие, неровные, опустилась на стул. — Как же он, а, Лен? Как же? — всё спрашивала она, а потом застонала, согнулась пополам.
Дальше были врачи, приехала скорая, увезла Ирину в больницу, а Лена осталась с тем, что случилось. Вот тогда она и разозлилась на мать. Той хорошо, она спряталась в больнице, ей нельзя волноваться, ей нельзя тревожиться, ей нельзя, нельзя, нельзя… А Лене, значит, можно?! Мать там все жалеют, а кто её, Лену, пожалеет? Кто? Приехавшая помогать с похоронами тетя Маша? Да у той только и на уме, что на стол подавать и сколько водки купить, ведь у отца было много друзей, всех надо уважить.
Да, тетя Маша так и говорила — «уважить», как будто папа в чем–то провинился, и они все на него в обиде, а тетя Маша должна сделать так, чтобы они его простили.
Сало, капуста, колбаса тонкими, полупрозрачными кусочками, холодец, салаты — Лена до сих пор помнит этот отвратительный запах, смесь чеснока, лука, бульона и вареного мяса.
— Ленок, поможешь? Надо порезать… — сунулась в комнату к племяннице Маша, увидела ту лежащей на кровати, лицом к стене, подошла, села, стала гладить своими противными, шершавыми руками. Сухая кожа в заусенцах цеплялась за Леночкину шерстяную кофту, из той выдергивались волосинки.
— Не трогай ты меня! Отстаньте вы все! Не буду я ничего резать, поняли?! — резко села и вдруг закричала Лена. — Праздник у вас? Водка — селедка? Салатики, закусочки? «Леночка, надо бы в магазинчик сбегать, а то дядя Костя любит коньячок, а у нас нет», — передразнила Лена тетю. — Да сами бегайте за своим коньяком. Ненавижу вас! Ненавижу! Папа умер, умер, понимаешь?! Он меня бросил, мама там со своим ребёнком спряталась, хорошо ей, поди? А я тут одна! Я теперь совсем одна, тётя Маша! И…
— Леночка, детка, ну как же одна? — попыталась обнять её Мария, но девчонка вырвалась, больно пнула женщину в плечо. — Ты с нами. Мама скоро приедет, ты ей сейчас нужна, ей очень страшно, что малыш погибнет. А ты ей поможешь, ведь правда? Поможешь?
Маша понимала, что говорит что–то не то, что надо про Лену, про то, что ей кто–то поможет, её спасет, но не получалось. Ира там, в больнице, как будто с ума сошла, то мечется, то пластом лежит; с ребенком, говорят, что–то не то. Её, Иру, надо спасать, но Маша остаться надолго не может, ей только вот на похороны и отпустили с работы, и отпуск не дают, надо, чтобы Леночка собралась…
— Да не буду я никому помогать! И ребенок этот уже ни к чему! Папа его хотел, а теперь папы нет, значит, и ребенка пусть не будет! Уходи! Слышишь, уходи! — Лена заплакала, опять упала на кровать, укрылась с головой одеялом.
Мария Владимировна закрыла глаза и тоже заплакала, тихо–тихо встала и ушла на кухню…
Ира те дни в больнице помнила плохо. То ли во сне была, то ли под действием лекарств, всё было как в дымке: голоса, Машино лицо, соседки по палате, какие–то чужие люди, навещающие их, врач, который хватал Иру за руки и говорил, что надо бороться.
А она не хотела. Пусть этот ребенок погибнет… Пусть. Ну и что? Фёдора–то больше нет, как же она одна вырастит, воспитает?! Нет, она не сможет! Нет…
Главой в семье, опорой, главным добытчиком, третейским судьей в доме был Федя. Ира всегда пряталась от житейских бед за его спиной, иногда только головку высовывала, чтобы посмотреть, как всё хорошо Фёдор устроил, какое у них светлое настоящее и безоблачное будущее.
Когда Ире пришел срок рожать Леночку, скорая не могла доехать до приемного покоя, столько снега выпало. Так муж на руках свою Иришу нес и там, уже внутри, на каталку положил, бережно, как пушинку. Он её всегда спасал, оберегал, радовал… А теперь как же?..
— Глупая вы, Ирина Владимировна! — однажды утром сказал ей врач. — Ребенок — это продолжение. Это тот, ради кого вы жить будете, кому всё про отца расскажете. Ну умрет он у вас, прямо сейчас, хотите, сделаем? А что вы меня за руку хватаете?! — прикрикнул он на стоящую рядом медсестру. — Спишем на стресс, бывает же! И всё. Нет ребенка. Вам же он не нужен? Не нужен. Вы в горе, пьете его, как воду, и напиться не можете. А дитя, значит, ни к чему. Давайте, идите в операционную, идите! Ну! — он дернул Иру за руку. — Выкидыш, и всё тут. Был один мертвец, станет два!
Доктор распалялся, ему порядком надоела это вечно скулящая женщина, он не знал, как с ней быть, он не умел утешать, вернее, не знал, что ещё сделать, сказать, чтобы Никитина опомнилась. Она же совсем не думает о том, кто внутри неё! Совсем!
Ира очнулась, только когда зашла в оперблок. На неё удивленно смотрели врачи в масках, а она, босая, в просвечивающей ночной рубашке, с налившейся, тяжелой грудью, растрепанная и бледная, стояла, обхватив свой живот руками, поддерживая его снизу, и широко распахнутыми глазами смотрела на виднеющийся в залитой светом операционной стол. Белый–белый, а стены облицованы голубым кафелем, как будто стол — это облако, оно парит в небе, дарит покой, такой покой, что все беды сразу забываются.
— Рожать что ли? Кесарево? — растерянно спросила операционная сестра. Она только–только вернулась с улицы, где жадно выкурила папиросу. Хотела закурить вторую, успокоить нервы после сложной недавней операции, но одернула себя и вот, вернулась. А тут Ира…
— Нет… Нет, мне рано ещё. Я перепутала. Простите! Я не хочу! Пусть он живет, пусть родится, хорошо? — спросила Ира у медсестры. — Можно?
— Ну можно, а чего ж нельзя–то? Иди к себе, детка. Чего шатает–то тебя? Голова кружится? Мишка, проводи! — крикнула женщина болтающемуся рядом санитару, мужичку с пухлыми, в трещинках губами и лицом в красных прожилках.
Михаил подхватил пациентку под локоть, дыхнул на неё вчерашним перегаром. Раньше Иру бы стошнило, а теперь нет, она как будто специально повернулась и стала нюхать. Так иногда пахло от мужа, значит, он где–то рядом, он с ней и их ребенком…
Она родила через месяц. Славик оказался очень милым, пухлым малышом, похожим на отца.
Лена нехотя взяла брата на руки, пока мама надевала в выписной плащ. Никаких цветов или коробок конфет медсестрам они не дарили. Маша оставила денег, чтобы Лена обо всем позаботилась, но та не стала.
— Тоже мне, праздник какой?! Сорок дней только прошло, как папу похоронили, а тут веселье на всю катушку! — буркнула она и спрятала тетины деньги.
— Неудобно, Леночка, как же? — шептала смущенная Ира.
— Ничего. Обойдутся. На трамвае поедем? — пожала плечами Лена. Ребенок у нее на руках заплакал, девчонка скривилась.
— Давай–ка я сама понесу. Да, давай на трамвае. Пойдем, дочка, — осторожно забрала сына Ира.
Лена не приподняла уголок конверта, чтобы посмотреть на личико брата, не улыбнулась, не поцеловала мать. Не до того сейчас, горе у неё, у Лены, горе! И пусть все оставят её в покое!..
Утром Лена уходила в школу, потом до вечера болталась по улицам, гуляла с Пашей, возвращалась довольно поздно, ела и сразу ложилась спать. У Лены горе, она должна побыть одна! И не лезьте к ней с вашими младенцами!
— Знаешь что! — не выдержала вконец измотавшаяся Ирина. — Давай–ка тоже помогай! Ужинать все любят, а купить продуктов, приготовить — всё на мне?! Я не железная, Лена, я спать постоянно хочу. У Славика животик болит и…
— Так и не рожала бы его, а?! — вскинулась Лена, отставила тарелку. — Куском хлеба меня попрекаешь? Да я потом всё тебе отдам, до копейки! Мне учиться надо, школу оканчиваю, и тоже не сплю, мама, потому что твой Славик постоянно плачет.

Читай продолжение на следующей странице
Остров вкуса
ТЫКВЕННЫЙ СОК С АПЕЛЬСИНОМ