Месяц, второй, третий.

И всё Игорь рядом с ней, да и она на него тоже поглядывает. То они в буфете как будто случайно за один стол сели, то встретились на улице, и идут в один магазин, то…
Игорь Трофимович всё пытался с ней заговорить, подружиться. Но Тома почему–то не поддерживала его, как будто дичилась.
Мучался Игорь от этого страшно, ночей не спал, потому что как только он уснет, то Томка перед ним, улыбается, дразнит. И проснуться надо, а нет сил, такой сладкий сон…
Когда терпение Игоря лопнуло, он вызвал Томку к себе в кабинет, взял её за руку и сказал то, чего она так ждала и боялась услышать, — попросил её руки. А она возьми да откажи!
— Да как же так, Тома! — растерянно замер Игорь, стоя на одном колене. Он и так–то с трудом на это колено опустился, кряхтел, в спине простреливало, но дама его сердца была достойна и не таких страданий. Он сказал заветное и молчит, испуганно на неё смотрит. Вот сейчас засияет Тома от счастья, засветятся её глаза, и она согласится стать его женой. Но нет! Отказала. Игорь растерянно промямлил:
— Я же от всей души, я и квартиру нам выбил, и вот гарнитур кухонный нашел, как ты любишь, с вензельками… Прости, я слышал, как ты с Зиной из буфета обсуждала… Тома, не могу я так больше! Не мальчик уже, надо что–то решать! Ну зачем же ты со мной так?!
— Как? — повела плечиками Тома, повела головой, зазвякали в её ушах тяжелые янтарные серьги. — Не понимаю я, о чем вы, Игорь Трофимович.
— Да как же не понимаешь, Тома?! Я ж тебя люблю, ну давай хоть на старости лет счастье себе организуем! Надоело ж, поди, самой всё, самой… А я ради тебя горы сверну! Тома!
А она только развела ручками, мол, подумаю, и ушла.
— Работать мне надо, Игорь Трофимович. Вон, ждут меня машинисты, люди ждут. Пустите же… Пустите… — Но особенно сильно вырываться не стала, позволила поцеловать себя в щёку, сама как будто тоже губами к его щетине прикоснулась, кошка! И ушла, на ходу повязывая на шею подаренный им же, Игорьком, шарф.
Вышла, лицо горит, сердце в груди стучит так, как будто молотом кто по наковальне бьет, не унять! А по коже льдинки бьют, ведь метель на улице, аж дух захватило. Предновогодняя вьюга, густая, как мука, сыпет и сыпет на землю белые хлопья, укрывает черную, мерзлую землю, грязь, глину, мусор, накиданный незадачливыми пассажирами, скрюченные кустики крыжовника и барбариса. Всё скоро станет одним сплошным пуховым ковром, хоть ныряй в него, раздевшись донага, купайся, и будет тебе мягко, нежно, как на перине.
Тома закрыла лицо руками, потом, быстро глянув наверх, на оконца Игоревой каморки, и заметив, что он стоит там, за шторкой, вдруг раскинула руки стала кружиться, запрокинув голову назад.
— Тамарка! Ты чё? — ахнула пробегавшая мимо помощник диспетчера Лида. — Помутилась что ли?
— Да! Да, Лидонька, да, помутилась! Совсем помутилась! Напилася я пьяна, не дойду до дому! — запела складно, «по–зыкински», Тамара. — Ой, хорошо!
— Ну ладно, пойду,— покачала головой Лидия, подняла упавшую рукавицу. А потом тихо добавила:
— Вот разводят тут бордель какой–то! Пьяная, и на работу пошла. А ей всё можно! Она же начальника «женсчина»! Ей хоть вообще не работай! Ишь ты, красная вся, как рачица, поди, целовались… Тьфу!
Игорь Трофимович ведь пользовался большой популярностью среди здешнего дамского общества, ему льстили, его восхваляли, ему пекли как будто просто так, «по случаю», пироги и шанежки, шарлотки и плюшки, для него варились холодцы и томилась в духовке буженинка. Дары приносились с непременным смущением на лице, глаза в пол, а на вытянутых руках — угощение, прими, мол, Игорь наш, свет, Трофимович, не побрезгуй.
Игорь качал головой, мялся, принимался ругаться. Он всегда ругался, когда ему было неловко, ворчал, хмурился, а потом–таки разрешал оставить «приношение», но с условием, что на всех разделит.
Женщины морщились, но кивали. Хоть так уважили Игорька…
Сам, как правило, он эти разносолы не ел, некогда было, относил ребятам в мастерскую. Те, грязные, в спецовках, масле, вечно голодные, налетали на провизию, сметали всё в пять минут, нахваливали начальство.
— А что же вы сами–то не едите? Вам же сготовлено! — спросил пожилой обходчик путей, дядя Гриша, когда начальник опять принес разносолы. — Нехорошо как–то…
— Нехорошо, Григорий, сам понимаю. Но как их отвадить, баб этих?! Несут и несут! А я не могу это есть, Тома же обидится! Тома, знаешь, какая ревнивая?! Ух! Но это я тебе по секрету, — наклонялся к самому уху Григория Игорь. Седые, кудрявые волосы, торчащие из–под кепки обходчика, щекотали Игореву щеку. — Уж и так я к ней, и этак, ни в какую не идет за меня… Я уж и на колено вставал, потом разогнуться не мог, так скрутило! А она всё равно носом крутит. Даже, вот, кольцо приготовил, бабкино, гляди! — Начальник вынул из кармана коробочку, открыл. Старинное, потемневшее в изгибах серебра кольцо с россыпью камней и прожилок слюды мягко сияло на красном бархате.