Но и среди палаточных нашелся мужичок, побежавший в ординаторскую с жалобой на уборщицу, мол, от хлорки глаза режет.

Хлорки уборщица стала добавлять меньше, но мыть стала реже и гораздо хуже – мстила. Она громко стучала шваброй по ножкам кровати и бурчала. Ругала мужчин в целом, мужа, больницу, врачей, время и все правительство. Вероятно, они и были причиной всех ее напастей, а отсутствие хлорки в ведре обострило их.
Мужчины быстро подбирали тапки, отмалчивались, пока шла ворчливая и размашистая уборка.
И тут в палату положили старичка. Вместо ноги у него – протез. И теперь через день прибегали к нему внучка и дочка. Такой трепетной заботы нельзя было не заметить. Деда переодевали, оставляли горячее, следили за лечением. А ещё дочка его Маша затыкала и заклеила раму окна.
– Ну, какое тут лечение воспаления легких! Дует же…
В первый же приход она пошла к уборщице и вернулась с ведром воды и шваброй. Быстро, но тщательно помыла в палате пол, и делала это теперь каждый раз.
– Какая дочка у тебя замечательная, дед. Заботливая. В мать, наверное. Жена-то добрая была, поди? Дочь сказала, что нет жены уже, – на соседней койке интересовался деревенский мужичок средних лет.
– Нету.
– Померла?
– Не-ет. Не было никогда. Вернее, матери ее я не знал. Одни так и жили.
Мужчины в палате прислушались.
– Это как? А дочка?
– Дочка? А… Так не родная она мне. Я ее в пятидесятом взял. Приютил, так сказать.
– Приютил? Это как? Родственница что ли? – опершись на локоть, разговор внимательно слушал молодой покашливающий парень.
– Нет… Нашел, можно сказать. В подвале у меня, в мастерской. Училась она, голодала. Времена тяжелые тогда были, никак с войны не оклемались. Так вот и остались вместе. За отца ей стал, хоть и не рОстил.
– Вот это да. Расскажешь, дед?
– Попозже, может. Не могу сейчас, задыхаюся…, – дед и правда кашлял, говорил тяжело.
Все согласились. В палате повисла тишина, мужики задумались, и каждый представлял свое, думал уже о себе и о своих близких.
Дочери деда Вениамина шло годам к пятидесяти. Была она мила, ухожена до модности, чувствовалась в ней образованность. Мужикам даже неловко было, что такая женщина моет им пол. Но делала она это охотно, ловко, как-будто шутя. Скользила по палате бесшумно, стараясь никому не помешать.
Дед сказал, что нашел ее в подвале. Это ж надо…
А дед повернулся на бок, закрыл глаза, и стал вспоминать. Совсем недавно они с Машей говорили об этом. И Маша вспоминала подробно всю тогдашнюю свою историю.
***
» Здравствуй, милая моя Манечка. Пишет тебе бабушка Тоня.
Прости меня Христа ради, но в этот раз не могу послать тебе денежек. Совсем отобрала все Зинаида. И мои деньги тоже забрала. Говорит – помрём иначе от голоду. О своих детях печётся, понятно. А кто о тебе подумает, о сироте, и в голову не берет. А я теперь плачу целый день, а по ночам и вовсе не сплю. Все думаю, как ты теперь? Как жить сможешь и учиться?
Зинаида говорит, чтоб возвращалась, если плохо будет. На деревне-то ведь легче. Рыба вон в реке, мука ещё есть, овощей чуток. Вернёшься может? Как без денег-то в городе? А ведь и без учебы люди живут.
А я помру, наверное, скоро. Но уж и пора. К матери твоей отправлюсь. Там-то нету голода. Живу – только проедаю, никакой уж от меня пользы, болею все. А Зина ничего, держится, она жилистая. Может и хорошо – хошь своих детей вытянет.
В деревне уж мрут люди, Лешка Егоров помер, бабка Аглая, а у Нины дочка маленькая тоже, съехали шесть изб. Веденеевы уехали. Говорят, к Людкиной родне. Да где сейчас лучше-то?
Возвращайся, Машенька. А то вся сердцем изведусь по тебе. И так-то голодала, а уж теперь и вовсе не знаю, как будешь. Плачу я… Не пришлю тебе денежек больше.
До свидания, Машенька. Кланяйся Татьяне.
Уж прости меня… Украла бы, коль было б где, сама б к тебе на крыльях полетела, одна ты у меня кровиночка. Береги себя, а меня прости…
Твоя бабушка Тоня»
Маша ехала в холодном автобусе, держала в руке письмо, а в кармане три десятирублевые бумажки, которые из конверта достала. Писал письмо дядя Коля, бабушка была безграмотной. Она всегда брала пяток яиц и шла к соседу, просила, чтоб письмо написал.
Маша живо представила, как бабушка диктует письмо, сидя с дядей Колей за столом на краю табуретки, смотрит куда-то за окно, а не на бумагу, утирает глаза кончиком платка. Она перевернула лист, тем же почерком беглая приписка.
«Учись, Машка. Не слушай никого. А Зинка ваша – та ещё дрянь. Денег я положу. Тридцать рублей. Чай, не выкрадут. Только разок, времена нынче тяжёлые.»
Маша свернула письмо, убрала в котомку, съежилась от холода, поджала пальцы на ногах. Жалко было бабушку. Очень жалко. Сегодня же напишет ей ответ. Напишет, что все хорошо, что она совсем не голодает, что хорошо зарабатывает, и что даже купила новые ботинки. Стыдно, конечно, врать. Но от правды бабушке легче не станет.
О себе Маша подумала во вторую очередь. Как она жить будет без денег, которые присылала бабушка? Маша была юной и не прагматичной.