— Домой поедите значит? Где вы живете? Откуда к нам? — доедая мороженое, поинтересовался Андрей Юрьевич.
— Да не важно. Вы лучше примите меня, а? Ну устройте ещё один экзамен, ну я вас очень прошу! — принялась за своё Даша. — Я могу и три билета рассказать, и четыре, просто тогда я испугалась, в голове всё перепуталось и…
— Ой, бросьте. Вот это никак нельзя, душенька, чтобы в голове все путалось, — погрозил пальцем профессор. — А как же будете потом, на работе–то? Тоже испугаетесь и вырежете человеку не аппендикс, а, скажем, селезенку. Нет! Это немыслимо!
— Да ну как же можно вырезать одно вместо другого? — вытаращила глаза Даша. — Это же разное всё… А хотите ещё мороженое? Хотите два? — схватила она за руку профессора, тот вырвался, возмущенно фыркнул.
— Не хочу. И вам не советую. Излишества это. Прощевайте, Дарья Красильникова. Мне пора, жена ждет. А вы на следующий год приходите, сейчас уж всё.
Встал, раскланялся и пошел по аллее сквера прочь, даже не оглянулся, а девчонка в бело–красной панаме, удрученно вздохнув, так и осталась сидеть на скамеечке. Там, в кустиках, она припрятала свой чемоданчик, малюсенький, как будто игрушечный или бутафорский.
«Всё… Это и правда всё… — сокрушенно всхлипнул усыпанный веснушками носик, ручки безвольно легли на коленки. — Дома засмеют. И так никто не верил, что на врача стану учиться…»
В Краснознаменном, небольшом поселке полугородского типа, который был разделен изгибающейся лентой шоссе на две вечно враждующие половины «городских» многоэтажек и сельских домиков с веселыми наличниками и петушками на крыше, никто и правда не верил, что махонькая, похожая на кузнечика Дашка поступит в медицинский и когда—нибудь вернется с дипломом, станет разгуливать по местной больнице в белом халате и давать ценные указания медсестрам, самой молодой из которых было сейчас под шестьдесят.
Молодежь из краснознаменской больницы бежала без оглядки. Ни инструментов, ни условий, окна, и те до сих пор старыми колготками зимой затыкали, а главврач как будто свято верил, что от всех болезней непременно помогут спиртовые припарки. Поэтому запасы спирта таяли с невероятной силой, и он, главный врач, Николай Фомич, имел вид весьма прискорбный: красный, распухший, с синими прожилками нос, отекшее лицо, глаза с огромными мешками под ними, темные, сухие губы. Он редко обходил свои владения, «не считал себя обязанным», новеньких, «современных», на работу не принимал, всегда был в плохом настроении. А Даша решила пойти ему наперерез, готовилась, но всё завалила — и русский, и биологию с генетикой… Видно, не судьба…
Андрей Юрьевич уже скрылся из глаз, а Даша всё сидела на скамейке и держала в руках палочку от мороженого.
«Теперь пить хочется…» — рассеянно подумала девушка, вытащила из кустов свой чемоданчик, огляделась и пошла к остановке. Успеть бы на электричку, да и там, в поселке, не в темноте ж идти.
Даша боялась ходить вечером одна, шарахалась от каждого куста, всё ей чудились приведения и духи. Это от бабушки, болтливой выдумщицы, которая в детстве пугала Дашку демонами и лешими. Маленькая Дашенька укрывалась с головой и дрожала, прислушиваясь к ночным звукам: скрипнет досочка в заборе, хрустнет ветка, упадет на землю с глухим стуком яблоко, закудахчут куры, заполошный петух примется кричать ни свет ни заря, залают собаки где–то в подворотне — а Дашка уже покрылась холодным потом, вжалась в перину и едва дышит. А за стеной, там, в бабушкиной комнате, раздавался мощный, с присвистом и перекатами храп деда. Дед что–то бормотал во сне, ругался и ворчал. И это вдруг успокаивало кузнечика–Дашу. «Ну кто полезет к нам в дом, если у нас спит такой дедушка!» — думала она и наконец тоже засыпала…
А теперь деда нет, сгинул в той самой больнице, не спасли от воспаления легких. Николай Фомич вместо уколов прописал свои вечные припарки. Дед угас за двое суток, до самого конца храбрился, хорохорился, пытался ругаться, а потом затих. Дашенька, её мама и бабушка испуганно смотрели, как разгладились ворчливые морщинки на дедовом лице, как разжались руки, выпустив наружу складки одеяла.
— Ну вот и всё, — пробасила сзади санитарка, Тамара Егоровна. — Отмучился…
Деда нет, а вот темная дорогу до дома от станции всё там же, и кусты, и деревья, и заброшенные кирпичные домики, в которых, наверное, полным–полно нечисти. И мимо этого бредет маленькая фигурка, тащит свой чемоданчик, всхлипывает. Ну почему так? Почему этот Андрей Юрьевич ей не поверил? Она бы не подвела, она бы стала лучше всех! Правда!
«Не добрали баллов, душа вы моя. Бывает. На следующий год приходите!» — как будто оправдывался в голове у Дашки профессор. И что она к нему прицепилась? Зачем? Да не зачем, просто она почему–то ему доверяла. Зря, выходит…
Понурую фигурку догнал какой–то паренек, зашагал рядом, наклонился, забрал чемодан. Даша сначала вздрогнула, хотела закричать, потом узнала — Вовка.
— Ты чего здесь? Караулишь? Ты же не верил, что я поступлю, да? — с вызовом бросила она. — Отдай, я сама понесу. Отдай, говорю, чемодан!
— Охолонись, кнопка! — буркнул парень. — Да я больше всех за тебя кулаки держал, поняла? И ругал тебя самыми последними словами. Тетка позвонила твоим, сказала, что ты обратно едешь, вот я и вышел встречать. Расстроилась?
Он вдруг остановился, бредущая следом Даша налетела на него, забарахталась в крепких, горячих объятиях, а потом тоже выпростала в стороны свои тоненькие ручки, обняла Вовку, прижалась щекой к его груди и заревела, по–детски, горько–горько.
И тогда он, Вовка, наконец–то её поцеловал. Три года собирался, на станции, когда в институт провожал, почти решился, но потом стушевался, отвернулся, сделал вид, что ищет что–то в кармане, а теперь поцеловал.
Вышло как–то неловко, мокро и смазано, как будто два птенца клюнулись, Даша нахмурилась, замерла на миг, а потом сама потянулась к парню, тот вытянул губы трубочкой, наклонился.
— Это, конечно, плохо, но я рад, что ты вернулась, — прошептал Вовка, когда поцелуи закончились, и все между ним и Дашей стало понятно. — Но, если бы ты там осталась, я бы к тебе приехал, точно!
Даша кивнула. Хорошо. Всё хорошо. Деда только жалко и мечту…
… Морщась от влетающей в окно воробьиной трескотни, всё в том же шерстяном костюме, чуть постаревший, но живенький и как будто чем–то озабоченный, Андрей Юрьевич выхватил у Надюши, занимающейся списками поступающих, эти самые списки, стал судорожно листать.
— Так! Карасева, Карцева, Каракатина… Ох, дал же Бог фамилию… Дальше: Кержакова, Кепланова, Куницына, Куркина, Куйбышева… — Он быстро водил своим костлявым пальцем по столбикам фамилий, недовольно хмыкал.
— Вы что–то конкретное ищите? — спросила Надежда, устало сняла очки, подышала на стекла, вытерла их носовым платочком, белым, с голубой каемочкой и цветочками по углам.
— Откуда у вас он?! — строго спросил профессор.
— Кто? — испугалась Надя.
— Платок.
— На базаре купила. Там ещё были с желтыми цветками, но мне такой больше нравится. А что? — Надя смущенно спрятала в сумочку платочек.
— Ничего! — огрызнулся Андрей Юрьевич. — Куклова, Колбина, Костякова, Кюрай–Бон… Господи! Да где ж она?
— Кто, Андрей Юрьевич? — Надя совсем разволновалась, погладила свой выпирающий животик.
— Не нервничайте. Вам нельзя нервничать! — приказал профессор. — Красильникова Дарья. Мне нужна такая абитуриентка. Где она?
Он посмотрел на беременную Надю, та виновато пожала плечами, потом вынула из сумочки яблоко, принялась жевать. От волнения ей всегда хотелось есть.
— Нет её, вот что! Не приехала! А я ж из–за неё Таечке, супруге своей, все нервы вымотал. А она, эта Красильникова, не приехала! Вот народ! Мечта у неё, призвание! И не приехала. А я ж тогда декану нашему звонил, просил, чтоб вне конкурса, умолял, тот уперся, мол, нет мест. Всех я растревожил, ничего не сделал, а она и не приехала в этом году. Вот и верь этим студентам! Вы им, Надюша, не верьте, хорошо?
Надя кивнула. Не станет она никому верить, больно надо!
Андрей Юрьевич был вскоре замечен и у вывешенных списков поступивших, в очках и с недовольным лицом.
— Ищете кого–то? Протеже? — засмеялась доцент Фадеева, вредная, обиженная на весь мир женщина. — Ну, не всем сегодня повезло, не всем.
— Да никого я не ищу! — вырвал свою руку из доцентовских цепких пальчиков профессор и зашагал прочь, к тележке с мороженым.
Купил пломбир, уселся на ту самую скамейку, стал сосредоточенно жевать.
— Ну и ладно, — наконец решил он. — Так ей и надо. А у меня щучка в прудике и окуньки. И у жены опять день рождения, вот!..
И почему из всех неудачников он запомнил именно Красильникову? Многие же пытались и пытаются его подкупить, уговорить, просят о милости, а он запомнил только её. Наверное, потому, что она ничего не предлагала взамен. Совершенно ничего, только обещала хорошо учиться. Наивно и странно, а ещё как–то чисто. Вот потому и запомнил. Ну теперь уж ни к чему. Прошлое..
…Таечка, нарядная, счастливая, смотрела на мужа. Мужчины жарили на улице шашлыки, пели под гитару, говорили о рыбалке и футболе. Женщины вместе с именинницей сидели на веранде профессоркой дачи, смеялись и листали модные журналы.
Всё шло хорошо, как обычно, а потом Андрей Юрьевич вдруг как–то осел, бледный, трясущийся, стал хватать ртом воздух.