– Я те подсажу! Сейчас так подсажу! – она замахнулась мандаринами.
Вообще-то, Нине, женщине солидной, вести себя так было несвойственно. Но в компании с другом юности, и велось почему-то также, как в те молодые годы.
Она развернулась и решила спускаться вниз, но было темно, она боялась упасть.
– Посвети-ка…, – велела она.
– Значит мой последний новый год я встречу в одиночестве, да?
– Это почему это последний? – остановилась она.
– Да так…прогнозы врачей …
– Это ты мне на жалость решил надавить, да? А ты не подумал, что я и до этого нового года не доживу, если полезу туда? Говорю же – голова кругом. А ты…
– Ты справишься, я уверен. Если б не был уверен, не просил бы, Нин.
Она ещё потопталась, покапризничала, но все же вступила на эту лестницу. И Николай оказался прав. Железные ступени лестницы были невысоки, удобны для стопы, и Нина быстро справилась. Она ещё не поднялась окончательно, но уже онемела.
Помещение просторного чердака только с одного конца было заложено медицинским старым оборудованием и мебелью.
А у полуовального роскошного окна с другого края стоял небольшой столик и два мягких пуфа, которые Нина видела в комнате отдыха. На столике горела маленькая пластмассовая ёлочка, стояли чашки, тарелка с не очень умелой нарезкой колбасы и бутылка шампанского. А ещё там стояла декоративная свеча. И два витражных окна отсвечивали лёгким светом.
Николай забирался на лестницу дольше Нины, а она все думала, как же он сюда притащил пуфы и все остальное? Вот ведь …
– Колька! Ну ты даёшь! Зачем ты это, глупый…ведь ноги ж болят…
Он тяжело дышал, задыхался от трудного для него процесса залезания по лестнице.
– Уфф. Нормально, сейчас отдышусь. И смотри, какой у нас с тобой телевизор.
Он махнул на окно. Там замысловатыми пируэтами кружил снег.
– Ага. От этого телевизора, будешь докторов звать для меня. Не могу я на него уж смотреть, так и тянет упасть.
– Падай, – велел Коля и указал на один из пуфов.
Нина присела, охнув оттого, что провалилась в его мягкость, но устроившись, поняла, насколько ей в нем хорошо. Она почти лежала, а перед глазами окно с кружащим снегом.
Николай зажёг свечу, начал открывать шампанское.
– Ты чего! Хочешь, чтоб нашли тут труп бабушки и дедушки? Какое шампанское!
– Не дрейф, бабушка! Это безалкогольное, я внучку попросил притащить. Будем пить и курить …
– Здоровье гнобить, – дополнила Нина.
– Ай! Каким бы ни было наше здоровье, его хватит до конца жизни … Это я тебе точно говорю.
– А я уж и не знаю, порой, хочу ли я ещё жить, Коль. Когда здоровья нет, так кажется вот – каюк бы, да и все. Молодым морок меньше.
– Нет, Ниночка, не права ты! Старость нам как раз и дана для анализа жизни. А то все некогда-некогда подумать о ней, о жизни-то. А вот теперь самое время, – шампанское выстрелило, рука Николая дрогнула, но бутылку он удержал, – Ох!
– Держи! Испугал!
– Аналитик от слова налить, – Николай разливал, шампанское пенилось в чайных чашках.
– Коль, да капельку мне. Ведь не спущусь, хоть и безалкогольное.
Они пригубили за год уходящий. Коля тоже уселся в мягкий пуф, долго устраивался.
– А мне, Ниночка, хочется жить. Вот несмотря ни на что – хочется. Смотреть на этот снег ещё хотя бы пару зим, смотреть, как внуки растут, как листья весной распускаются. Просто, видеть, как жизнь идёт, и удивляться, отчего люди не замечают, как хорошо это – просто жить. А ещё хочу думать о прошлом, вспоминать, – он повернул голову на Нину, хитро улыбнулся, – Вот, например, вспоминать, как ты меня … как там молодежь говорит, продинамила.
– Я? Коль, не помню совсем. Почему мы поссорились-то?
– Не помнишь? А я помню хорошо. Ты не хотела ехать на лыжах в сторожевой домик на новый год со мной и с ребятами, хотела дома сидеть с холодцом, Голубой огонек смотреть, и чтоб я остался с тобой. А там красота такая тогда была, снег…
– Правда? Не помню, Коль. Видимо, я всегда не очень любила зиму. Мёрзнуть не любила. Расскажи о себе. Как жил?
– Да всяко. Долго это, все не расскажешь. Я вот сейчас жизнь прокручиваю, стараюсь вспомнить что-то самое важное, и понимаю, что больше было рутины: работа, быт, жена, кстати она год назад умерла, скучаю очень. Ну дети, конечно, внучата. А потом думаю – это и есть самое важное. То, что для них жил, любил. И не имею я права сейчас горевать о старости. Если б мы не старели, не росли бы наши дети и внуки. Время пришло – благодарить Бога за жизнь такую, мне данную, а не хулить.
Губы его чуть трепетали, глаза становились добрыми и удивительно тёплыми от прозрачного света, идущего от свечи.
– Так старость бы – ладно. А болезни-то вот нам зачем, Коль?
– Так старость через них и приходит. Смотри вот и по писанию, Бог чудеса творил – слепым зрение возвращал, глухим — слух, даже мертвых воскрешал, а молодость не возвращал никому. Значит, старость не зря нам дадена.
– Коль, а ты про последний-то новый год зачем сказал? Чтоб меня сюда затянуть или…
– Ой! Нина! Мы с тобой тут, а ведь новый год через минуту. Давай-ка, давай-ка! Бокалы наши поднимаем! За нас, Нин! За годы наши долгие, за возраст наш красивый, за снег этот окаянный, и за детей и внуков наших. В общем, за жизнь нашу, Нин!