– Уймись, Егор, чего уж теперь…

– Ага, теперь чего… нагуляла… «щучка»…

«Щучка» – редко у него вырывалось, это уж когда разозлится. Однажды на сельском собрании обвинила его Макариха, известная сплетница, что мешок совхозного овса заграбастал для своего хозяйства. А Кузьмич за свою жизнь никогда и нитки не украл; и так его это обвинение из себя вывело, что устроил он прилюдно настоящий разнос Макарихе и обозвал ее «щучкой», ну а народ понял, что он имел ввиду.

Вот и сейчас, когда незамужняя дочка сидит перед родителями с животом, не выйдя замуж, а жениха (да и какой он жених, так, чуть погуляли) и след простыл, не выдержал Кузьмич и назвал родную дочь «щучкой». Ну и потом еще неласковыми словами «огрел».

– Всё, ты, – тряся указательным пальцем перед самым носом жены, продолжал Кузьмич кричать на весь дом: – твоя работа, не доглядела девку… стыд какой на мою седую голову. – Кузьмич, наконец, выдохся, как ливень после бури, и, громыхнув стулом, уселся, положив руки на стол. – Кольки нет, со старшим братом не забалуешь, не посмел бы прохвост на Нинку полезть, старший-то брат заступился бы…

Клавдия, услышав про старшего сына, завыла, отвернувшись и уткнувшись в полотенце, висевшее на гвоздике.

Старший сын Николай погиб еще десять лет назад, и осталась у Прохоровых только младшая Нинка, на которую Егор возлагал надежды… а какие надежды, он и сам толком не знал.

– Как ты говоришь его фамилия? – перестав плакать, спросила Клавдия.

Нина, тихо всхлипывая, пробормотала: – Лисковский… Володя.

– Тьфу ты, и фамилию-то с первого раза не выговоришь, – проворчал Егор. – Ну и где его теперь икать?

– Уехали они. Говорят, в город уехали, – сказала дочка.

– А он знал?

– Я сказала.

– И чего? – грозно приподняв брови, спросил отец.

– Не поверил.